Лето 1916 года. Второй год идет кровавая Первая мировая война. Четырнадцатый и пятнадцатый год выкашивают кадровых офицеров и просто солдат. Не хватает людей. Уже идет призыв ополченцев старших возрастов. Поэты и писатели, властители дум Серебряного века поэзии, как назовут это время позже, не очень то и стремятся в армию. В богеме – патриотизм ругательное слово. На реальный фронт, под пули попадают единицы. Добровольцем, еще в 1914 году уходит Николай Гумилев, награжден позже двумя Георгиевскими крестами за храбрость и произведен в конце войны в прапорщики, то есть офицеры. Отчаянно воюет молодой поэт-имажинист Бенедикт Лившиц. Он принимает православие и за храбрость тоже награждается Георгиевским крестом. Получает ранение на фронте начинающий поэт-футурист Николай Асеев.

Остальные любимцы Мельпомены стараются либо «откосить» по болезни, либо устроиться в тыл на теплые должности при армии. Судить их за это нельзя. Кто знает, как ведет себя человек в минуты выбора. Маяковский служит чертежником в пулеметной роте в Петрограде. Сергей Есенин, воспользовавшись связями при дворе Николая Второго, отбывал воинскую повинность в санитарной роте в Царском Селе. «Короля поэтов» Игорь Северянина призывается в армию, но поболтавшись пару недель в «учебке» увял, и его через многочисленных высокопоставленных поклонников отправляют на медкомиссию, находят «нечто» и комиссуют.

К 1916 году начинают дергать возрастных призывников. Александру Блоку уже 36, но весной начали призывать и его сверстников, родившихся в 1880 году. К этому времени он безусловный авторитет, мэтр поэзии и, в целом, русской культуры начала века. Его имя известно всей России. В отличие от многих других поэтов того времени, его книги реально раскупаются и выходят большими тиражами. Его всерьез считают единственным преемником Пушкина. Как писал поэт Владислав Ходасевич чуть позже: «Был Пушкин и был Блок. Все остальное – между». Кстати, именно началом 1916 года датировано его прекрасное стихотворение:

Превратила всё в шутку сначала,
Поняла - принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком вытирать.

И, зубами дразня, хохотала,
Неожиданно всё позабыв.
Вдруг припомнила всё - зарыдала,
Десять шпилек на стол уронив.

Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, чего-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась,
И, должно быть, навеки ушла...

Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело свое.
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твое?

Идти служить или нет? Непростой вопрос. Либеральная интеллигенция без устали клеймит царя, воспевает крах кровавого царского режима, радуясь любому успеху вражеской армии. Ужасы войны пугают и Блока.

«Ведь можно заразиться, лежа вповалку, питаясь из общего котла... ведь грязь, условия ужасные...».

Стараются и доброжелатели. Есть множество вариантов сказаться больным и не попасть на фронт.

«Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженное с ней - есть хамство».

К нервозности обстановки прибавляются и творческие проблемы. Он мало пишет, переживает по этому поводу.

В марте 1916 года Блок пишет в своем дневнике: «Стихи мне писать не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или - чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать материал». Несмотря на громкие заявления, поэт – всегда поэт, тогда же, в марте он пишет стихотворение «Коршун».

Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг.-
В избушке мать, над сыном тужит:
"На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси".

Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты всё та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.-
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?

В апреле становится ясно, что призовут точно. И как должен поступить поэт? По дневниковым записям и статьям для него было непросто принять решение. Его решение. За которое он, возможно, заплатит жизнью. Решение за которое будет не стыдно перед собственными проникновенными стихами о России, о родине.

Он пишет в марте 1916 года:

«Одним из главных моих «вдохновений» была честность, то есть желание не провраться «мистически». Так, чтобы все можно было объяснить психологически «просто». События идут как в жизни, и если они приобретают иной смысл, символический, значит, я сумел углубиться в них».

Но еще более показательна чуть ранняя статья поэта об Ибсене. Она говорит о многом и совсем не об Ибсене, о нем самом:

«…Человек может достигнуть вершины славы, свершить много великих дел, может облагодетельствовать человечество, но – горе ему, если на своем пути он изменит юность, или, как сказано в Новом завете, «оставит первую любовь свою». Неминуемо, в час урочный и роковой, постучит к нему в двери «Юность» – дерзкая и нежная Гильда в дорожной пыли. Горе ему, если он потушил свой огонь, продал свое королевство, если ему нечем ответить на ее упорный взгляд, на ее святое требование: «Королевство на стол, Строитель!»

То есть, юность, чистая и честная в один прекрасный момент может тебе предъявить вопрос, а реально ли ты так честен перед самим собой, может то, что ты декларировал столько лет, за что тебя возносили тысячи людей – блеф?! Непросто, но Блок отвечает на этот вызов.

Его современница поэтесса К.С. Арсеньева-Букштейн (литературный псевдоним - Клара Арсеньева) вспоминает те дни:

«… Он сказал, что не пишет стихов, потому что война и писать не хочется, что нужно быть на фронте и что он собирается ехать туда. Он говорил, что это долг каждого и что в тяжелое время нужно быть не только поэтом, но и гражданином. Судьба России важнее всех судеб поэзии».

«Писатель должен идти в рядовые», - заявил он своему другу Вильгельму Александровичу Зоргенфрею в марте 1916 года.

7 июля 1916 года Александр Блок призывается в действующую армию. Тогда же он получает 2-ой том его собрания сочинений, а к концу месяца и 3-ий. В эти дни он пишет удивительное стихотворение:

Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух.
Да, таким я и буду с тобой:
Не для ласковых слов я выковывал дух,
Не для дружб я боролся с судьбой.

Ты и сам был когда-то мрачней и смелей,
По звездам прочитать ты умел,
Что грядущие ночи — темней и темней,
Что ночам неизвестен предел.

Вот — свершилось. Весь мир одичал, и окрест
Ни один не мерцает маяк.
И тому, кто не понял вещания звезд,—
Нестерпим окружающий мрак.

И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,
Что грядущего ночь не пуста,—
Затуманила сердце усталость и месть,
Отвращенье скривило уста...

Было время надежды и веры большой —
Был я прост и доверчив, как ты.
Шел я к людям с открытой и детской душой,
Не пугаясь людской клеветы...

А теперь — тех надежд не отыщешь следа,
Всё к далеким звездам унеслось.
И к кому шел с открытой душою тогда,
От того отвернуться пришлось.

И сама та душа, что, пылая, ждала,
Треволненьям отдаться спеша,—
И враждой, и любовью она изошла,
И сгорела она, та душа.

И остались — улыбкой сведенная бровь,
Сжатый рот и печальная власть
Бунтовать ненасытную женскую кровь,
Зажигая звериную страсть...

Не стучись же напрасно у плотных дверей,
Тщетным стоном себя не томи:
Ты не встретишь участья у бедных зверей
Называвшихся прежде людьми.

Ты — железною маской лицо закрывай,
Поклоняясь священным гробам,
Охраняя железом до времени рай,
Недоступный безумным рабам.

Писать стихи, не писать, вся эта богемная блажь уходит. Надо служить Родине. Блока зачислили табельщиком в 13-ю инженерно-строительную дружину Союза земств и городов. Трудно найти аналог этой дружине в новейшей истории. Это что-то вроде военно-строительных войск, созданных на совместно государственные и частные деньги.

Дружина располагалась в прифронтовой полосе, в районе Пинских болот и занималась сооружением запасных оборонительных позиций.

Двадцать шестого июля он уехал на войну - через Гомель, до узловой станции Лунинец Полесских железных дорог, а оттуда - по узкоколейке до полустанка Парохонск. По дороге он останавливается в Могилеве и Гомеле, осматривает дворец Румянцевых-Паскевичей.

В армии Блок жил то в расположении отряда в деревне Колбы, то в помещении штаба дружины – в усадьбе Парахонск местного помещика князя И.Э. Друцкого-Любецкого.

Владимир Казаков
Фото: www.ria.ru, http://t-smertina.narod.ru

(Продолжение следует)