Судьба прекрасного русского писателя Валентина Петровича Катаева, как и судьбы миллионов наших соотечественников, живших в начале 20-ого века, оказалась неразрывно связана с Первой Мировой войной.

Катаев, знакомый нам с детством повестями «Белеет парус одинокий», «Сын полка», более поздними романами «Алмазный мой венец», «Колодец забвения» и многими другими, прожил долгую и удивительную жизнь. Только недавно, стали известны удивительные факты службы знаменитого советского писателя в Белой Добровольческой армии генерала А.И. Деникина, где он, офицер, служил артиллеристом на бронепоезде, а позже и в войсках гетмана П.П. Скоропадского.

Будущий лауреат Сталинской премии, Герой Социалистического труда, кавалер двух орденов Ленина участвовал во врангелевском белом подполье в Крыму, где чудом избежал расстрела, когда был захвачен красными. Понятное дело, что такие вехи биографии, при Советской власти не приветствовались, но, как мне кажется, компетентные органы всегда об этом знали. Кстати, лауреат и депутат Катаев, признанный советский классик вступил в КПСС, только в 1958 году, когда ему было уже 61.

А началась боевая биография Валентина Петровича в 1915 году, когда он, не окончив гимназию в родной Одессе, добровольцем ушел на фронт. Первая мировая уже полыхала вовсю, и основные боевые действия, как известно, проходили в Белоруссии. Вольноопределяющийся Катаев мог выбрать род войск. Он выбирает артиллерию. Видимо от того, как он позже напишет, что там меньше убивают. Мало кто знает, что известнейший прозаик всю жизнь писал стихи. Вот его строчки тех лет.

У ОРУДИЯ

Взлетит зеленой звездочкой ракета
И ярким, лунным светом обольет
Блиндаж, землянку, контуры лафета,
Колеса, щит и, тая, - упадет.

Безлюдье. Тишь. Лишь сонные патрули
Разбудят ночь внезапною стрельбой,
Да им в ответ две-три шальные пули
Со свистом пролетят над головой.

Стою и думаю о ласковом, о милом,
Покинутом на теплых берегах.
Такая тишь, что кровь, струясь по жилам,
Звенит, поет, как музыка в ушах.

Звенит, поет. И чудится так живо:
Звенят сверчки. Ночь. Звезды. Я один.
Росою налита, благоухает нива.
Прозрачный пар встает со дна лощин,

Я счастлив оттого, что путь идет полями,
И я любим, и в небе Млечный Путь,
И нежно пахнут вашими духами
Моя рука, и волосы, и грудь.

1916. Действующая армия.

Воевал Катаев храбро, два Георгиевских креста и орден Св. Анны четвертой степени, просто так не дают. Между прочим, орден Св. Анны давал личное дворянство. За отличие получил первое офицерское звание – прапорщик, был представлен к подпоручику, но получить не успел, началась революция. Дважды он был ранен, дважды попадал под газовую атаку, получил тяжелое отравление.

Прапорщик Валентин Катаев. Портрет, опубликованный в журнале «Весь мир». 1916 год

РАНЕНИЕ

От взрыва пахнет жженым гребнем.
Лежу в крови. К земле приник.
Протяжно за далеким гребнем
Несется стоголосый крик.

Несут. И вдалеке от боя
Уж я предчувствую вдали
Тебя, и небо голубое,
И в тихом море корабли.

1917

Его сын Павел Катаев вспоминал позже:

«…Я неоднократно видел след этого ранения. Две давно уже заживших, но навсегда оставшихся глубокими «вмятины» от влетевшего и вылетевшего осколка в верхней части правого бедра в опасной близости от детородного органа. …Рассказывая о своём ранении и показывая его, отец вовсе не драматизировал ситуацию, то есть относился к происшедшему с полным спокойствием, словно бы верил в свою неуязвимость».

Воспоминания о тех жутких, для совсем молодого человека, буднях войны разбросаны по многим книгам писателя. Это и отдельные рассказы, очерки, стихи, написанные именно в те грозные годы и, конечно, мемуары. Да и вообще, все проза Катаева автобиографична, например, «Белеет парус одинокий» - герой Петя Бачей носит имя отца Валентина Петровича и девичью фамилию матери автора. И так почти везде. Герой, так или иначе, сам автор.

Больше всего о белорусском отрезке войны Катаев пишет в поздней повести «Юношеский роман». Там главный герой гимназист, попавший на фронт добровольцем в артиллерию, конечно, альтер эго автора, по прошествии многих лет, читает письма из армии к своей юношеской, полудетской любви. Он называет ее романтичным именем Миньона. В книге отрывки из тех фронтовых писем перемешиваются с поздними рассуждениями о прожитой жизни.

Там есть удивительно интересные свидетельства о реальных боевых действиях в Белоруссии, под Сморгонью. Русским Верденом это место называли еще тогда. Восемьсот десять дней, с 1915 по 1017 года там шли жесточайшие бои, гибли сотни тысяч людей. Также мы встречаем удивительные зарисовки белорусского быта тех лет, прекрасной полесской природы.

Так герой описывает свою поездку к местам боевых действий:

«…На платформе минского вокзала еще горели электрические фонари совсем как ночью, я выпрыгнул из багажного вагона и оказался по пояс в лиловом снежном сугробе. С трудом вытаскивая из снега ноги в тяжелых сапогах, дыша снежной пылью, еще немного хмельной от медового напитка, утомленный бессонной ночью и проигрышем, я побрел к вокзалу.

«…Минск, обыкновенный губернский город, типичный для центральной России, с деревянными домами, тройками, бубенчиками… и скверными парикмахерскими…»

Так изобразил я, никуда еще до сих пop не выезжавший из родного города севернее Екатеринослава, белорусский город, удививший меня бревенчатыми особнячками, улицами, тесными от сугробов, бубенчиками санной езды.

Я дышал острым морозным воздухом темного зимнего утра, сожалея, что не догадался купить две пары погон, для того чтобы одну пару прикрепить к кожаной куртке, а то получалось, что я совсем не военный, не фронтовик-доброволец, а ни то ни ce. Погоны с пушечками были никому не видны, так как находились под курткой, на гимнастерке. А без погон на куртке меня можно было принять просто за штатского молодого человека, одевшегося потеплее.

Что касается «скверных парикмахерских», то это было сказано для красного словца. Парикмахерские были как парикмахерские. Не хуже и не лучше, чем у нас. В одну из парикмахерских я зашел постричься и здесь снял кожаную куртку, так что белобрысый парикмахер-белорус мог увидеть погоны с пушечками и понять, с кем имеет дело. Парикмахер меня постриг, но не побрил, так как нечего было брить; зато попудрил мне шею и спрыснул постриженную голову одеколоном, после чего сдернул с меня простыню, стряхнув блестящие черные локончики моих молодых полос».

Мальчик впервые сталкивается со следами реальной войны:

«Но вот что удивительно. В своем письме я почему-то не упомянул о двух бревенчатых домах, которые я увидел на привокзальной площади. У них были провалены крыши, зияли черные дыры окон с вырванными рамами и кое-где обгорелые бревна срубов: следы недавнего налета на Минск немецких «цеппелинов», бомбивших железнодорожный узел. Впервые я увидел зловещие признаки нешуточной войны, дыхание смерти».

Вот стихи Валентина Катаева тех лет:

ПИСЬМО

Зимой по утренней заре
Я шел с твоим письмом в кармане.
По грудь в морозном серебре
Еловый лес стоял в тумане.

Всходило солнце. За бугром
Порозовело небо, стало
Глубоким, чистым, а кругом
Все очарованно молчало.

Я вынимал письмо. С тоской
Смотрел на милый, ломкий почерк
И видел лоб холодный твой
И детских губ упрямый очерк.

Твой голос весело звенел
Из каждой строчки светлым звоном,
А край небес, как жар, горел
За лесом, вьюгой заметенным.

Я шел в каком-то полусне,
В густых сугробах вязли ноги,
И было странно видеть мне
Обозы, кухни на дороге,

Патрули, пушки, лошадей,
Пни, телефонный шнур на елях,
Землянки, возле них людей
В папахах серых и шинелях.

Мне было странно, что война,
Что каждый миг - возможность смерти,
Когда на свете - ты одна
И милый почерк на конверте.

В лесу, среди простых крестов,
Пехота мерно шла рядами,
На острых кончиках штыков
Мигало солнце огоньками.

Над лесом плыл кадильный дым.
В лесу стоял смолистый запах,
И снег был хрупко-голубым
У старых елей в синих лапах,

1916. Действующая армия.

Еще из «Юношеского романа»:

«У дороги недалеко от колодца виднелось распятие. Если на фронте было тихо, то мне позволялось побродить по окрестностям, не слишком отдаляясь от орудийного взвода. Я любил ходить к этому распятию. Старый, серый от времени деревянный крест с неестественно маленькой фигуркой пригвожденного богочеловека, свесившего почти что детскую головку в терновом венце. Кажется, по польско-католическому обычаю на одном конце перекладины креста висел молоток, на другом – клещи: орудия распятия. Вдалеке в тумане слабо виднеется как бы рыбья косточка костела, постепенно разрушающегося от наших и немецких снарядов. Распятый Христос и разрушающийся храм. Было странное несоответствие между распятым Христом, разрушением храма, тем кровопролитием, которое совершалось здесь, под Сморгонью, и во всем мире, и красотой природы».

«Мне уже, кажется, приходилось писать Вам, что наша батарея левее широкого шоссе, обсаженного очень старыми, даже уже почерневшими березами. Представьте себе, что это и есть то самое историческое шоссе Отечественной войны двенадцатого года, а березы эти кутузовские. По этому Виленскому шоссе, мимо этих самых берез отступала разбитая великая многоязыкая армия Наполеона.

Тогда вся война была на виду. Воины не зарывались в землю и не отыскивали скрытых мест, чтобы спрятать там свои батареи. Пушки стреляли прямой наводкой. Кавалерия красовалась на самых открытых местах, мигая на солнце саблями, пиками, яркими блестящими мундирами. Пехота шла сомкнутым строем и рассыпалась в цепь лишь в крайних случаях, уже дойдя почти вплотную к неприятелю. Артиллерия выезжала на возвышенности и оттуда била по хорошо видной цели без всяких наблюдателей и тем более телефонистов».

… «На шоссе, сравнительно недалеко от нашей батареи, местечко Сморгонь. Может быть, это даже не местечко, а город. Полулитовский-полубелорусский, место тоже историческое. Через Сморгонь, бросив армию, в двенадцатом году зимой, на легких саночках, в собольей шапке бежал Наполеон со взводом своих гусар. Отступая из Восточной Пруссии, наша теперешняя армия дошла до Сморгони и здесь остановилась, прочно остановив наступление немцев. Здесь пролегает линия нашего Западного фронта, а мы просто называем это «у нас под Сморгонью». Пользуясь сравнительным затишьем, я часто хожу в Сморгонь.

Эти путешествия связаны с некоторой опасностью, но так жутко интересно. Город разбит вдребезги. Повсюду из груды мусора и обгорелых балок выглядывают где уцелевшая стена с обоями, где высокая кирпичная труба. Тишина вокруг поразительная. Тишина небытия. А сады благоухают так, что с ума можно сойти. Одурманивают. Развалины заросли бурьяном. Жутко бродить по изломанным деревянным тротуарам. Город небольшой, захолустный. Идешь мимо какого-нибудь провинциального особнячка с дырами вместо окон, заглянешь в палисадник, где как ни в чем не бывало разбушевались сирень и жимолость, и живо представляешь себе, как в этом самом палисадничке еще совсем недавно, в мирное время, мечтала какая-нибудь барышня литовочка или белоруска с косами белыми, как лен. Может быть, даже и целовалась с каким-нибудь студентом, приехавшим сюда на летние каникулы, или с юнкером местного сморгонского юнкерского училища, так называемым шморгонцем».

«На пять или восемь верст в окружности между развалинами Сморгони, деревней Бялы, железнодорожной станцией Залесье и деревянным мостом через синюю реку Вилию, на который немецкие аэропланы постоянно сбрасывали бомбы, и всегда версты на две мимо, лежала лесистая местность, казавшаяся такой мирной, даже безлюдной, а на самом деле набитая войсками всех видов оружия, особенно артиллерией»».

А это уже из другого произведения автора, из очерка, который так и называется «Под Сморгонью».

«Батарея стояла на позиции под Сморгонью, слева от той самой знаменитой дороги Минск - Вильно, по которой отступала из России армия Наполеона. Дорога эта хорошо известна по картине Верещагина. На ней изображена лютая зима, полосатый столб и аллея траурных берез. У нас же под Сморгонью в ту пору была весна - конец свежего белорусского мая. С батареи мы видели длинный ряд старинных кутузовских берез, ставших за сто лет гораздо толще и выше. Кое-где порванные и расщепленные неприятельскими снарядами, они радовали чистотой, молодостью зелени».

Еще стих Катаева тех военных лет:

Туман весенний стелется. Над лесом
Поплыл, курясь, прозрачный сизый дым.
И небо стало пепельно-белесым.
Каким-то близким, теплым и родным.

Тоска и грусть. С утра на воздух тянет.
И я иду куда глаза глядят:
В леса, где даль стволы дерев туманит,
На речку снежную, где проруби блестят.

Мечтаю. Думаю. Брожу среди развалин
Разбитого снарядами села.
Повторены зеркалами проталин
Остатки хижин, выжженных дотла.

Стволы берез с оббитыми ветвями.
Меж них - прямые остовы печей.
Зола и мусор серыми буграми
Да груды обгорелых кирпичей.

Орешник, елки, тонкие осины
Сплошь в воробьях. Все утро в голове
Стоит веселый щебет воробьиный
И тонет взор в неяркой синеве.

От ветра жмуришься, слегка сдвигаешь брови.
Снег сходит медленно, и, на земле сырой
Оттаяв, проступают лужи крови,
Следы боев, гремевших здесь зимой.

1916. Действующая армия

Конечно, в стихах избыток романтизма, но и в поздней повести «Юношеский роман» видно, что Катаев тончайший лирик. Что для него светлы воспоминания о молодости, о Белоруссии, хотя там он впервые в жизни столкнулся с кровью, грязью и кошмаром войны. В его произведениях много «окопной правды», но она у него окрашена в лирические тона, отчего, зачастую, становится еще страшнее.

НОЧНОЙ БОЙ

В цепи кричат "ура!". Далеко вправо - бой.
Еловый лес пылает, как солома.
Ночная тишь разбужена пальбой,
Раскатистой, как дальний рокот грома.

Ночной пожар зловещий отблеск льет.
И в шуме боя, четкий и печальный,
Стучит, как швейная машинка, пулемет
И строчит саван погребальный.

1916. Действующая армия.

Владимир Казаков