Пережить – уже подвиг

Минские студенты написали сочинения по рассказам родственников, переживших войну

Демянец В., студент 1-го курса механико-технологического факультета Белорусского национального технического университета

Мой прадед (по мужской линии семьи), Бабич Филипп Семенович, уроженец деревни Речица Брестской области, был связным партизанского отряда имени М. Фрунзе. В феврале 1943 года с напарником они под градом непрекращающегося огня переправились через реку Горынь, чтобы предупредить жителей деревни Ворынь о готовящейся против них карательной акции. Им это удалось. Большинство жителей успели покинуть деревню. Те же, кто не поверил или не успел скрыться, на следующий день были согнаны немцами в сарай и заживо сожжены. Деревня была стерта с лица земли.

Штраус Е.А., студентка 2 курса приборостроительного факультета Белорусского национального технического университета.

В том памятном бою фашистские войска обстреливали его часть из минометов. Это была настоящая мясорубка. Дедушка услышал зов о помощи от однополчанина, ринулся на помощь и сам получил ранение. Старый пулеметчик соорудил ему костыль и отправил ползком к палатке санчасти. Стояла осень с её грязью и дождями. Воронки от взрывов были заполнены водой. Дедушка не заметил одну из них и, проползая по краю, упал в воду и начал тонуть. Медсестра, ухаживающая за ранеными, заметила, что по полю ползет человек. Было много работы, она устала, но не выпускала из виду ползущую фигуру и бросилась спасать раненого. Кругом грохотали раскаты боя. Перебегая от воронки к воронке, она кричала: «Солдатик, миленький, где же ты?» Подбежав к очередной воронке, увидела окровавленную руку и схватилась за нее, вытаскивая тело.

Скоро дедушка очутился на телеге, заполненной ранеными. Они только успели отъехать, как перевязочный пункт был разнесен фашистским бомбардировщиком. Медсестра, которая спасла моего деда, погибла. Третье чудо произошло в Краснодаре на вокзале. Дедушка находился среди других раненых, в это время началась бомбёжка. Кругом рушились стены, погребая под обломками десятки жизней. Когда бомбежка закончилась, дедушка увидел кусок крыши, удерживаемой колонной, под которой он лежал. Почти все его товарищи погибли.

Зеленко Э., магистрант строительного факультета Белорусского национального технического университета, Минск

В это время прабабушка Анна с тремя детьми осталась одна перед карателями. Она упала на колени со словами: «Паночкі, што з намі будзе?!”. Они оттолкнули её, и, ничего ценного в избе не найдя, ушли. Но один из них задержался и тихо сказал Анне: “Куда-нибудь прячьтесь”. В окно Анна увидела, что солдаты из оцепления стреляют в выбегающих из домов людей. Анна вывела детей в огород. Виктора и Бориса вытолкала за забор в снег. Старшую, Ядвигу, спрятала в снег в огороде и накрыла белой простынёй, а сама забилась в дальний угол огорода и зарылась там в снегу.

Каратели подожгли дом Анны. За этим наблюдал солдат из оцепления, он видел, куда убежала Анна с детьми.

Оба моих деда были кадровыми офицерами. Один из них – Алексей Сидорович Колбик, коренной сибиряк из Омской области, перед войной закончил танковое училище и в 1940 году начал службу в Белорусском особом военном округе. Отсюда он прошел путь с первого до последнего дня войны, был неоднократно ранен, награжден орденами и медалями, встретил Победу в Берлине, затем воевал на Дальнем Востоке.

Второй дед – Евгений Георгиевич Зиневич, уроженец Брянщины, после окончания Военно-инженерной академии имени Куйбышева в Москве, встретил начало войны в штабе Закавказского фронта. Рвался в действующую армию, но пришлось служить там, где посчитало нужным командование.

Бабушка – Нина Андреевна Зиневич - всю блокаду прожила в Ленинграде. В 1941 г. ей исполнилось 13 лет. Отец бабушки ушел на фронт, неоднократно был ранен и вернулся в Ленинград только после демобилизации в 1946-м.

Бабушка Нина рассказывала, что в блокаду многие соседи по их дому умерли от голода и холода в первую зиму. Летом 1942 года бабушка, как и все ленинградские старшеклассники, помогала взрослым выращивать овощи и зелень для того, чтобы хоть как-то накормить людей. Варили «щи» из крапивы и готовили «биточки» из лебеды.

Оба моих деда умерли до моего рождения. В честь одного из них меня назвали, а фамилию другого я ношу.

Савостеенко Раиса Владимировна рассказала мне со слов своего отца, Журавлева Владимира Дмитриевича о концлагере «Озаричи», малолетним узником которого он был. Размещался он в Домановичском районе бывшей Полесской области.

– Март 1944-го выдался холодным и снежным. Всю нашу деревню немцы подняли и велели быстро собираться. Бабушке Синклетье Григорьевне и ее пятерым детям было приказано в течение нескольких минут быть на улице. Мать еле успела взять хлеб, несколько картофелин, несколько горстей зерна и теплое одеяло.

Жителей деревни выстроили в колонну и погнали. С обеих сторон колонну сопровождали немецкие солдаты. Люди шли обреченной толпой, безмолвно, где-то плакали дети. Только время от времени слышались автоматные очереди или одиночные выстрелы, это означало, что кто-то пытался бежать или не мог дальше идти. Гнали три дня.

Лагерь размещался в болоте, обнесенном оградой из колючей проволоки со сторожевыми вышками. Стреляли по тем, кто пытался развести огонь, чтобы согреться. Люди ютились на кочках под холодным мартовским небом. Хлеб, что Синклетья Григорьевна взяла с собой, был почти съеден. Остатки она оставляла младшему, ему тогда не было и четырех. А старшим, моему отцу, двум его старшим братьям и сестре давала откусить сырой картошки и несколько зерен пшеницы. Пшеницу просила тщательно, не спеша пережевывать. Когда кормила, мать прятала дитя под тулуп, чтобы никто не видел, так как кругом были голодные и она боялась, чтобы не отобрали. Сама же, как и многие другие, срывала с сосны иголки. Жевала и заедала их снегом или запивала рыжей болотной водой. Чтобы не замерзнуть, на снег подстилала одеяло, а теплые тулупы сняла с мертвых. Детей от себя не отпускала ни на шаг - кругом свирепствовал тиф.

Все тело нестерпимо чесалось, так как заедали вши. Узники напоминали живых скелетов. Вымирали целыми семьями. Отец видел, как на замерзшей матери ползал ещё живой ребенок и, наоборот, другая мать не хотела расставаться с умершим окоченевшим ребенком. Недалеко от их лёжки было место, куда стаскивали умерших. Штабеля трупов, сложенных друг на друга. Таких «складирований» по лагерю было много.

Фронт приближался, но ещё два–три дня, и освобождать было бы некого. Освобождение пришло после долгого боя. Обезумевшие от радости узники бросились на колючую проволоку, стали срывать ее, чтобы сделать проходы и подрывались на минах.

Отец говорил, что этот ужас снился ему всю жизнь. Позднее, по словам Владимира Дмитриевича, в печати указывалось, что в концлагере смерти «Озаричи» нашли вечный покой 70 тысяч узников со всей Беларуси.

Мой дед, Яриго Павел Петрович, в мае 1941 после средней школы поступил в Борисовское танковое училище. Во время войны, в звании младшего лейтенанта был направлен на Сталинградский фронт командиром танкового взвода.

В сражении на Курской дуге он уже командовал танковой ротой. По воспоминаниям деда, это была «стальная мясорубка». Сквозь узкие смотровые щели в дыму ничего не было видно и, если в поле зрения попадал крест немецкого танка, они без промедления стреляли. В этом сражении дед подбил немецкий танк и две самоходки…

Медаль «За взятие Берлина» командир танкового батальона Павел Яриго получил после того, как расписался на стенах Рейхстага. Потом освобождение Праги. Пять раз горел, был ранен и контужен. Пройдя всю войну, погиб в мирное время

В войне участвовал мой прадедушка, Григорий Григорьевич Майборода, и Георгий Мартынович Тимофеев – брат моей прабабушки, Клавдии Мартыновны.

С первых дней войны Георгий Мартынович добровольцем ушёл на фронт. Вскоре его направили в авиационную школу. Он старался часто писать. Однако в 1943 г. связь прервалась. Семье оставалось только надеяться, что с ним всё в порядке.

Однажды в товарняке прабабушка оказалась в вагоне с солдатами. Один из них долго рассматривал её, а вскоре подошёл и поинтересовался, не Тимофеева ли она. Оказалось, он был сослуживцем Георгия Мартыновича; узнал сестру своего товарища благодаря похожему голосу! Он помог восстановить связь между братом и сестрой. Благодаря этому они смогли встретиться ещё раз. В 1944 года Георгий Мартынович погиб.

Прадедушка, уходя на фронт, в последний раз видел жену и двух дочерей. Прабабушка с дочками переезжали на товарняках из осаждённых городов в более безопасные. Всё, что она смогла взять с собой, - таз и пару пелёнок. В этом тазу варилась и скудная каша, и стирались грязные пелёнки, в него собирали дождевую воду и талый снег. Жизнь превратилась в постоянную попытку выжить. Тяжелее всего было состояние Ларисы. Новорождённая девочка находилась в антисанитарных условиях, ей нечего было есть, потому что у матери практически не было молока. Когда ей исполнилось два с половиной года, медсестра констатировала, что ребёнку ничем не помочь – девочка была сильно истощена, не могла говорить, с трудом сидела, ещё ни разу не вставала.

Помогла соседка. Она держала корову и давала Ларисе по кружке свежего молока в день. Это было очень щедро, ведь и самой соседке не хватало питания, а молоко было ценнейшим продуктом. Через полгода моя бабушка смогла встать на ноги и сделать первые шаги.

В начале войны моей бабушке было пять лет. У нее были старший брат и мама. Отец погиб. В июле 1942 года в деревню, где жила моя бабушка, ворвались немцы. Они начали сжигать дома, пытали и убивали людей. Отдельно посадили взрослых и детей. Пытали взрослых. Приводили к ним детей, угрожая убить их - пытались выбить информацию о партизанах. Родителей заставляли смотреть на это.

Каким-то чудом 13-летний брат моей бабушки смог освободить руки от веревок. В какой-то момент часть немцев ушла в другой сарай, где пытали взрослых, и где находилась их мать, – моя прабабушка. С детьми остались трое немцев. И тогда он быстро сбросил свою веревку, перегрыз веревку с рук сестренки. Они выбрались сквозь прогнившие доски сарая и побежали в сторону леса. Немцы открыли огонь и ринулись в погоню.

Братик с сестренкой все бежали не зная куда. Большую часть пути брат нес сестру на руках. Он понимал, что все равно их найдут. Мальчик спрятал сестренку в кусты крапивы. Бабушка до сих пор помнит невыносимую боль. Но, чтобы выжить, терпела. А её брат пошел в сторону немцев. Совсем обессиленный, он повел их в другую сторону, уводя от сестры. Никто не знает, что с ним случилось.

Через несколько часов бабушка выползла из крапивы. Вскоре она оказалась у своей тёти, которая и вырастила её. После войны они посетили то место. От выжженной деревни не осталось ничего. Сохранились лишь нестерпимо жгучие кусты крапивы.

Два моих прадедушки – участники войны. Прадеда, с которым мне удалось пообщаться при жизни, звали Фёдор Захарович Воробей. В начале войны он служил в армии. Перед их дивизией стояла задача – прикрывать дорогу Минск–Молодечно. Красноармейцы заняли позиции в заброшенном доме. И тут между заброшенным домом и немецкой засадой появилась женщина с маленьким ребенком на руках. Она не замечала ни немцев, ни наших. Прозвучал одинокий выстрел. Женщина упала. Раздался плач ребенка, женщина накрыла его собой. Все затаились. Сердце разорвали плач ребенка в гробовой тишине. Нужно спасти ребенка. Но как? Это равносильно самоубийству.

И тут прадед увидел сослуживца, ползущего к плачущей малютке. Еще немного – и его заметят немцы. Красноармейцы стали стрелять по немецким позициям. Герой забрал ребенка и пополз обратно. Когда он уже дополз до наших позиций и передал малышку, его достала пуля немецкого снайпера.

Прадед дошел до Берлина и оставил надпись на стене одного из зданий в центре немецкой столицы: «Минск – Берлин. 1941–1945. Воробей».

Прошлым летом я помогал отцу ремонтировать домик в деревне, где жили мои прадеды. На чердаке в старом деревянном сундуке нашел порыжевшие от времени тетради. Это оказались дневники моего прадеда, который в 41-м был моим ровесником.

Он начал свои записи так: «До сих пор меня учили и проверяли другие; теперь я сам себе учитель. Впрочем, у меня есть еще один наставник – война. Её – единственную из всех моих учителей – я ненавижу и проклинаю. Война разлучила меня с матерью и братьями. Она на моих глазах убила девочку, с которой я десять лет просидел за одной партой. Она учит меня страхом. Но я хочу стать сильнее ее…».

Он был очень близорук, и его не брали в армию. Он мог уехать в тыл и продолжить учебу. Но разве возможно такое, когда все уходят на фронт?

В семье прадеда было пятеро сыновей. Андрей - младший. Отца в 1930-е годы убили кулаки, и мать поднимала сыновей одна. Четверо ушли на фронт в первые дни, а прадед Андрей остался с матерью. Колхоз готовился к эвакуации. То, что нельзя было забрать с собой, уничтожали.

Заканчивалась погрузка последнего вагона, когда в небе появились бомбардировщики. Визг бомб, взрывы, комья земли, осколки стекла, обломки деревьев, грохот, обезумевшие от страха люди... Андрей лежал в траншее недалеко от железнодорожной насыпи, когда рядом взметнулся в небо огромный черный столб. Страшная сила подняла его вверх. Очнулся в землянке, где было еще несколько человек уцелевших на станции.

Больше года прожил Андрей в землянке в лесу. Там скрывалось много людей, не успевших или не пожелавших уехать. Партизаны не брали Андрея на боевые операции из-за плохого зрения. Он выполнял мелкие поручения командира отряда, но считал это пустяком. Хотелось по-настоящему воевать. И у него созрел план.

В углу землянки были сложены трофейные мины. Андрей принялся их изучать. Днем возился с обезвреженными, а ночью его «гостинец» оказывался то на старом шляху, то на железнодорожном полотне. Однажды командир партизанского отряда пришел в землянку, где жил Андрей, и рассказал о неизвестном мстителе. Кто-то удачно поставил мину у моста на шоссейной дороге: на рассвете машина с фашистами взлетела в воздух. Партизаны насчитали 15 трупов. Так Андрей начал свой счет.

Однажды он наткнулся на фашистский патруль. У него было две гранаты. Одну бросил фашистам под ноги. Потом еще бросил, но куда – не помнил. Очнулся в землянке. Голова была забинтована и страшно болела, нога зажата с двух сторон дощечками – перелом. Его отыскал брат матери. Они с теткой его и выходили. Боясь немцев и полицаев, тетка всем говорила, показывая на лежащего Андрея, что это ее племянник парализованный с детства. При первой же возможности он снова ушел в землянку.

Андрей не носил тетрадь с собой. Записи делал тайком, боясь насмешек, дразнивших его «кисейной барышней», когда видели его с ручкой в руках. Сделав записи, прятал тетрадь недалеко от землянки, в овраге, под валуном. Как только начал выползать из землянки после ранения, захотел найти тетрадь. Добрался до знакомого камня, но не нашел. Её забрали партизаны и, считая Андрея погибшим, переслали матери.

Заканчивалась тетрадь словами: «Надо мной яркое, теплое солнце. Даже желтая листва излучает свет. Кажется, вся земля пропитана им. И не верится, что гитлеровцы все еще поганят нашу землю».

В семье Клавдии Григорьевны Крохиной было семнадцать детей. Мать Клавы, Антонина Алексеевна, кроме собственных девяти воспитывала восемь приемных. И тут грянула война.

– Подала заявление в военкомат, чтоб направили на фронт, но у меня не было никакой специальности и мне сказали "ждите", – вспоминает Клавдия Григорьевна.

Ожидание растянулось на два года. За это время девушка закончила юридические курсы в Алма-Ате, работала секретарем в прокуратуре, а по вечерам изучала стрелковое дело в кружке при военкомате.

Она до сих пор без запинки цитирует фрагменты из "Памятки для снайперов", потому что каждая строка в ней написана кровью и смертью: "Чтобы выполнить боевую задачу и остаться живым, снайперу необходимо обнаружить цель прежде, чем эта цель обнаружит его..."

Весной 1942 года под Москвой образована Центральная женская школа снайперской подготовки. Она дала фронту около 2200 женщин-снайперов, они до конца войны уничтожили более 12 тысяч фашистов – целую дивизию. Одной из этих женщин-снайперов и стала Клавдия Григорьевна Крохина. Она оказалась в школе 12 июня 1943 года, во время второго набора. А потом фронт и первый выстрел…

– Залегла, наблюдаю. И вижу: один немец приподнялся. Я щелкнула и он упал. И вот меня всю затрясло, колотило всю. Я заплакала. Когда по мишеням стреляла – ничего, а тут – как это, я убила человека?!

Потом прошло. И вот как прошло. Было это возле какого-то небольшого поселка в Восточной Пруссии. Там, где мы шли, около дороги стоял барак или дом, не знаю, все сгорело, одни угли остались. И в этих углях человеческие кости, и среди них звездочки обгоревшие, это наши раненые или пленные... После этого, сколько убивала, мне не было жалко. Только зло и мщение осталось.

5 августа 1944 года, в разгар операции "Багратион", её откомандировали в 3-й Белорусский фронт. Участвовала в освобождении Лиды, Вильнюса, воевала в Польше, Чехословакии.

– Помню, лежу ночью в землянке. Где-то артиллерия работает. Наши постреливают. И так не хочется умирать. Я клятву дала, воинскую клятву: если надо, отдам жизнь. Но так не хочется умирать! Оттуда, даже если живой вернешься, душа болеть будет. Теперь думаю: лучше бы ногу или руку ранило, пусть бы тело болело. А то душа... Очень больно. Мы же молоденькими совсем на фронт пошли.

На мой вопрос, а был ли у нее поединок с немецким снайпером (как в кино!), Клавдия Григорьевна отвечает:

– В Польше. Я его вычислила. Увидела в амбразуре ствол его винтовки. Аккуратно прицелилась, а он выглянул. Как сейчас помню: длинное, с небритой рыжеватой щетиной лицо в прицеле. Сразу нажала на спуск. Оказывается, мы выстрелили одновременно, но его выстрела я не слышала. Пуля немца пробила ремень моей винтовки, отщипнула ложе и, как мне показалось, задело ухо. Проверила, крови нет, но боль была сильная. В это время рядом снаряд разорвался. У меня лопнула барабанная перепонка. Этим ухом долго не слышала и сейчас плохо слышу.

На снайперском счету старшего сержанта Клавдии Крохиной 38 фашистов. При этом "Снайпер не имеет право на злость, волнение, негативные эмоции вообще..."

– Ночью у нас были разговоры о доме, и о том, кем мы будем после войны. Как выйдем замуж, и будут ли мужья нас любить. Командир смеялся: «Эх, девки! Всем вы хороши, но после войны побоятся на вас жениться. Рука меткая, тарелкой пустишь в лоб и убьешь». Я и мужа на войне встретила, в одном полку служили. У него два ранения, контузия. Он войну от начала до конца прошел и потом всю жизнь был военным.

Шел 1945-й год, все были охвачены предчувствием победы. Наверное, поэтому последнего убитого на войне врага она не запомнила. Но помнит, что ее последний выстрел сделан в Чехословакии, где она встретила День Победы.

Клавдию Крохину демобилизовали 14 августа 1945 года.

– Пришла с фронта седая. Двадцать один год, а я уже беленькая. У меня ранение, контузия. Брат на фронте погиб, из моей большой семьи ушло на фронт двенадцать человек, вернулись пять! Я об одном просила, если ранят, то пусть лучше убьют, чтобы девушке не остаться калекой.

Из воспоминаний моей бабушки Людмилы:

–Была весна. Вечером тётя Шура пришла с работы, пошла в амбар. Рассекла деревянное корыто, где соль держали, сварила щепки, и мы пили соленую воду. В другой раз тётя Шура вернулась из соседней деревни и принесла большую сумку с картошкой (как только у неё хватило сил), а сверху лежал маленький коровайчик хлеба. Не помню, обрадовались или нет, было только очень жаль тётю.

Другая бабушка - Ася - до сих пор помнит, как после бомбёжки умирал ее брат:

– Его ранило в живот. Ему было очень больно. Он плачет «мама, мама», а мама ничем не может ему помочь. А рядом дочка и еще один сын, которые также плачут.

Ванечку даже похоронить было невозможно. Стояла зима, копать замерзшую землю им было не по силам. Потому его просто присыпали снегом.

Историю одной из братских могил я узнала от моего дедушки Александра Климко, он чудом избежал смерти в 1944 году. Тогда ему было 7 лет, жил с родителями в деревне Ганцевичи Гродненской области. Часто бегал играть в другой конец деревни к семье Романовских. В большом деревянном доме жили Марк Борисович и Любовь Осиповна, и пять их дочерей. С младшими маленький Саша дружил. Но в семье Романовских были не только дочери. Двое сыновей ушли в партизаны.

Однажды к ним нагрянули немцы и построили всех во дворе. Мой дедушка вместе со всеми был поставлен в ряд, спиной к стене дома. Немцы кричали, били мать и отца. Дедушка не понимал по-немецки, только разобрал несколько раз повторяющуюся фамилию "Романовский". Затем один из немцев достал какую-то бумагу, прочёл её и глянул на детей, стоявших у стены. Посмотрев на семилетнего мальчишку, он стал что-то быстро говорить своим. Пока немцы спорили, отец семейства Марк Борисович шепнул Саше:

– Яны ведаюць, што хлопчык тут не павінен быць. У нас толькі два сыны. Трэба табе бегчы, можа здолееш ад смерці ўцячы.

Мальчик бросился наутёк. В тот день мать, отец и пять их дочерей были убиты.

Мне очень нравилось приезжать к бабушке Наталье Васильевне в деревню Тройчаны Любанского района. Она всегда рассказывала мне истории о своей жизни. Вот один из ее рассказов:

– Когда только началась война, мне было 18. Мама умерла от туберкулеза, а отец ушел на фронт. Помню его последние слова: "Доченька родная моя! Заботься о младших братьях. Бог с вами! Вы всегда в моём сердце. Я обязательно вернусь!" Вот я и осталась одна с тремя братьями.

Однажды ночью в дом кто-то зашёл. Я увидела немецкого солдата, внутри все задрожало, хотелось закричать. Он был красив, но я всё равно ненавидела его, хотя совсем не знала. Он, увидев меня, замер и как-то внимательно начал осматривать. Я быстренько надела халат, заплела волосы и сказала: “В чём дело?”. Он мне ответил с акцентом: "Госпожа, не пу-гай-тися!» – достал что-то из кармана и положил на стол, а потом вышел. Я развернула ткань и увидела там кусок хлеба и сала. С тех пор всегда вспоминала о нём, а особенно его большие голубые глаза. Иногда даже ненавидела сама себя: по-настоящему влюбилась в него. Мне хотелось увидеться с ним снова.

Прошло пару недель. Я готовила ужин, заглянув в окно, увидела его. Сердце застучало в бешеном ритме, с одной стороны хотелось спрятаться вместе с братьями, а с другой – снова заглянуть в его глаза. Дверь отворилась – и вот передо мной стоял он. Он мне так ласково улыбнулся, что стало приятно на душе. Его звали Ганс. С тех пор мы почти не расставались, он отличался от тех собак, он был добросердечный и очень умный. Наверное, многие осудили бы меня, но я клянусь тебе, внучка, он не был похож на них!

Однажды в дом ворвались полицаи и убили Ганса. Он лежал весь в крови, его глаза, голубые и чистые, смотрели на меня. А дальше, внучка моя, жизнь была совсем не сладкая. Двух братьев убили.

Я горжусь бабушкой и не осуждаю её.

Мой прадедушка Радюк Даниил Иванович в июне 1944 года был мобилизован в пехотный полк и направлен в Украину, затем воевал в Чехословакии. В апреле 1945, незадолго до Победы, был смертельно ранен. Похоронен в Чехословакии.

Он писал каждый день домой. Одни письма затерялись, другие дошли.

Первое письмо. 28.08.1944 г.

…Я жив и здоров и вам желаю здоровья. Одежду мы получили, еды хватает.

Дорогая жена Настя и дорогой отец, не скучайте по мне. Дорогая жена, гляди детей. Поправь себе чаравики, потому что тебе нечего обувать. Что-нибудь продай и поправь... Не скучай, Бог даст, вернусь и будем жить как жили. И затем до свидания, больше писать нечего.

Уже позади знаменитая ныне операция по освобождению Беларуси – «Багратион», парад партизан в Минске. А впереди еще бои, военные операции, освобождение Европы, битва за Берлин, капитуляция Германии.

Письмо. 25.09.1944 г.

…Ранен. Нахожусь в военном госпитале в деревне Кожуховка, помогаю на кухне младшим поваром. Дорогая жена, напиши мне, что за большие перемены у вас в жизни, потому что я не смог догадаться. Дорогая жена, детей в школу пускай. А как надо будет дома, то оставляй с детьми Зину, Арсеня не пускай, потому что надо корову пасти. Ивана еще не пускай, когда, Бог даст, вернусь домой, то я буду учить его.

Письмо.18.10.1944 г.

Дорогая жена, я жив и здоров. Гляди хорошо детей и сама сильно в работу не вбивайся, гляди, чтобы детям было что есть. Продай что-нибудь с одежды и купи поросенка. Смотри, чтобы ничего не украли. И, дорогая моя жена, когда есть время, учи детей, как трудно бы не было. Как будешь писать письмо, напиши, как моя сестра Женя. Дорогой мой сын Арсень, дочка Зина и сын Иван, слушайте маму и смотрите хорошо Явгеня. Дорогая жена, ты только не приезжай ко мне, потому что мне ты ничем не поможешь.

Ни намека на военные действия, на то, что происходит, какие события на фронте, лишь «жив и здоров», «не скучайте», «живется ничего»… Только после войны семья узнала, что за этими словами – достойно выполненный долг. Радюк Даниил Иванович был награжден медалью «За боевые заслуги» и медалью за «За отвагу».

Письмо 05.12.1944 г.

Дорогая жена, я нахожусь в Чехословакии, территория возле фронта. На фронте еще не был, но скоро пойдем, добивать врага. Не скучайте по мне.

Письмо.20.12.1944 г.

Здравствуй, дорогая жена и дорогие дети, желаю вам счастливо отпраздновать свята и не скучайте по мне. И прошу тебя, дорогая жена, продай что-нибудь из моей одежды и хорошо одевай и обувай детей. Я нахожусь в бывшем городе Польши, около 200 км от фронта, как долго будем, я не знаю.

Письмо.09.01.1945 г.

Мне приходится неплохо. Я живу в госпитале. Палата теплая и чистая. Рана моя уже скоро заживет, но сколько еще пробуду, не знаю. Скучно мне, что нет писем с дома.

Письмо 30.01.1945 г.

Я жив, здоров и вам желаю здоровья. Мне живется ничего, я еще в госпитале. Рана моя заживает. Сны мне снятся. Мне снился Арсеник, что он сильно побился. Моя дорогая жена, хорошо гляди детей и не вбивайся сильно в работу.

Письмо с фронта 24.03.1945 г.

…Продукты у нас хорошие, хватает, так что я не голоден. Живите и любите друг друга. Вам дети приказываю слушаться маму. Я живу в бывшей Польше недалеко от немецкой границы. Даст бог, кончим логово зверя и вернемся домой. Дети помогайте маме сеять землю, чтобы так просто не лежала. Жито и овёс сейте, потому что жалко, чтоб такой кусок земли валялся. Передавайте всем поклон. А меня-то все забыли, сколько писем не пишу, а ответа ни от кого нет.

Письмо.13.04.1945 г.

…У меня все хорошо, слава богу я еще живой, а моих товарищей уже нет. Празднуйте Пасху, и не скучайте по мне. Дети, слушайте маму. Моя дорогая Настенька, прошу тебя - смотри хорошо детей, особенно смотри Арсеня, чтобы он, когда погонит корову, чтобы нигде не лез, потому что валяется много гранат. Я лежал четыре дня в госпитале, болел, но уже все хорошо.

Уже произошла встреча союзников на Эльбе. Гитлер 30 апреля принял смерть. Союзники готовят акт о капитуляции Германии. А солдат Радюк Д.И. пишет: «…я пока живой…».

Письмо.19.04.1945 г.

…У нас уже настоящее тепло, уже расцветают сады и всякие деревья. Дорогая моя жена продай мой летний костюм и купи детям, чтобы они не были хуже всех.

Последнее письмо с фронта от 28.04.1945 г. Оно особое - прадед впервые обращается отдельно к каждому в семье. Словно прощается, оставляет завещание каждому.

Последнее письмо. 28.04.1945 г.

Здравствуйте моя любимая дочка Зина. Первым делом прошу тебя: в школу пока не ходи, пока есть работа помогай маме, смотри за Явгением, потому что если ты пойдешь в школу, то маме не будет как что сделать.

Здравствуй мой любимый сын Арсень. Первым долгом моего письма прошу тебя, как погонишь корову, то ничего не трогай, потому что теперь валяется много гранат и бомб.

Здравствуй мой любимый сын Иван, а ты можешь ходить в школу, потому что ты еще малой.

Здравствуй моя дорогая жена. Прошу тебя, смотри хорошо детей. До свидания мои любимые.

В годовщину Победы, мы поминаем прадеда, дожившего до нее, но погибшего в этот день.

Как-то я попросила дедушку рассказать, как ему удалось пережить это страшное время. Он рассказал…

– Мой отец Левин Лазарь Моисеевич был призван в армию еще до войны. К началу войны мы оказались в Гродно, где на тот момент была граница с Германией.

Отец в то время работал заместителем командира дивизии по связи. В 1939–1940 немало перебежчиков от немцев предупреждали, что Германия что-то задумала и что она мобилизует войска. Задачей отца было передавать эти сведения в Москву. Но оттуда всегда приходил один ответ: «Не поддаваться на провокацию». За неделю до начала войны отец предупредил мать, что в любой момент может начаться война с Германией и в этом случае она должна будет с детьми подойти к воротам гарнизона, куда будут поданы машины для эвакуации семей военнослужащих.

В ночь 22 июня Гродно начали бомбить и мы побежали к воротам гарнизона. Машины действительно были поданы и в них уже сидели люди. Машина, которая предназначалась для нас, была уже перегружена и нам приказали сесть в другую. Первая машина уехала раньше нашей и через час, когда мы выехали из Гродно и догнали её, то в ужасе увидели, что стало с той машиной. Из-за прямого попадания бомбы от людей и машины практически ничего не осталось. Шофер нашей машины свернул в лес и все бросились оказывать помощь раненым. Бомбежка продолжалась. Мама приказала нам с братом лечь на землю и прикрыла нас телом. Наконец налет закончился. Машина наша чудом уцелела, и мы поехали дальше.
К вечеру нас привезли в Минск. Ночью его начали бомбить. С утра оказалось, что железная дорога не работает, так что добираться надо самостоятельно. Мать кроме Бобруйска в Беларуси других мест не знала, и решила вести нас туда пешком. Вместе с нами пошла её подруга, еврейка с годовалой дочкой. Ни вещей, ни продуктов не было. Все были голодны и напуганы, а дети плакали и ныли.

Выходя из Минска, мы увидели автофургон, рядом с ним лежали убитые солдаты. Фургон был нагружен мешками с сухарями. Мама подошла к фургону и увидела на мешках надпись: «Не трогать, отравлены!». Она взяла на всякий случай три сухаря, и мы пошли дальше. Я шел сам, а брат постоянно просился на руки, цепляясь за подол матери. По дороге мы насмотрелись ужасов: брошенных детей, мёртвых людей, которых никто не хоронил... Ночевать и поесть просили у крестьян, пока у матери были деньги. Когда их не стало, мама решилась и дала всем «отравленных» сухарей. Мы их мигом съели, но с нами ничего не случилось.

Все смертельно устали. Мой брат уже не мог идти, а нести его у мамы не было сил. Она оставила его на дороге, а сама пошла. Я тащился за ней. Оглянувшись, мы увидели его сидящим на дороге, у него не было сил даже плакать. Тогда заплакал я, ведь видел, как многие женщины оставляли своих детей у дверей крестьянских изб и даже бросали в реку, не желая видеть их мучительную смерть.

Через неделю мы все-таки дошли до Бобруйска. Город уже был захвачен. Жители тащили из магазинов все, что там оставалось. Из папиных родственников мы никого не нашли. Квартиры их были разграблены. Мать с подругой заняли одну из брошенных квартир в доме, где жили другие еврейские семьи. Они, видя наше нищее положение, подсказали маме, что на кондитерской фабрике остались чаны с патокой и можно попытаться её набрать. Мама взяла меня с собой. Когда мы подошли к фабрике, у этих чанов было столпотворение. Отстояв огромную очередь, мы увидели, что в патоке утонул человек. Его никто не пытался вытащить, а все черпали вокруг него эту патоку.

Через неделю нас начали сгонять в гетто. Руководителем гетто был старший раввин Бобруйска. Когда закончилась еда, мать пошла к раввину просить работу. Он дважды ей отказал. На третий раз мама притащила с собой нас и бросила ему под ноги. Мы плакали и просились домой. Раввин долго кричал на мать, чтобы она убрала нас с дороги, на что мать отвечала, что работа и деньги ей нужны ради нас, и что если он не хочет ей их давать, то пусть берет нас с братом себе. Он долго, с ненавистью смотрел на нас и на мать, но, в конце концов, дал маме работу в швейной мастерской. Я ходил на работу с мамой, чтобы нам давали две порции еды. Мы шили бельё для госпиталей. Кормили мало, с двух мисок мы старались сэкономить одну для Миши, так как он был ещё слишком мал, чтобы работать.

Как-то раз, когда мы шли с работы, маму кто-то окликнул. Она вначале не узнала его, а потом вспомнила, что год назад танцевала с ним на вечере в Доме офицеров. Когда он узнал, что мы в гетто, он забеспокоился и сказал, что нам надо уходить оттуда как можно быстрее. На следующее утро он пришел к нам и вручил матери и её подруге пропуск на право выхода из гетто. Пропуск был сроком на год, но он велел уходить, и ни в коем случае не пытаться продлить его, иначе расстреляют и его, и нас. В этот же день мы ушли.

Мы шли по шоссе, не зная куда. Один раз нам встретился мужчина на телеге, он долго расспрашивал, кто мы, откуда идем, не евреи ли мы, однако когда мать показала ему пропуск, он согласился подвезти нас до ближайшей деревни. В деревне к нам отнеслись радушно. Поселили в чьей-то бане, а мамину подругу с дочкой в старой школе, где она позже работала учительницей. Через две недели мы узнали, что Бобруйское гетто было уничтожено, а узники расстреляны. Ещё через день был оглашен приказ выдать всех евреев, а тех, кто будет их скрывать, ждет расстрел. Мы не хотели подставлять людей и решили уйти, но мамина подруга решила остаться и мы ушли втроем.

Мать придумала легенду о том, что её муж был армянином, поэтому и дети на славян не похожи. Следующим местом, куда мы пришли, была деревня Павловичи в 20 километрах от Бобруйска. Посмотреть на нас сбежались крестьяне. Мать рассказала им легенду, и нас поселили в деревне. Наутро пришел староста и попросил документ. Мать показала ему пропуск. Он забрал его и ушел. Вернувшись через два часа, сказал, что недалеко от деревни есть хутор и он договорился о том, чтобы мать помогала там по хозяйству. На хуторе жила женщина с детьми, муж её находился в Красной Армии, и вестей от него не было.

Я пас скот и собирал милостыню, мать собирала урожай и помогала по хозяйству. Множество раз приезжали полицейские и если мы не успевали спрятаться (для этого мы вырыли яму в сарае), допрашивали и избивали нас – не верили, что мы не евреи. Вскоре окончился срок действия пропуска, и мать сожгла его, сказав властям, что это сделали мы с Мишей, пока играли.

В 1943 году немцы забирали детей, чтобы брать кровь для раненых. Везли в концлагеря и проверяли нас. Когда начали проверять меня, оказалось, что у меня по-прежнему хрипы в лёгких. Доктор долго ругался на немецком языке, и все время спрашивал, сколько мне лет. Я всегда отвечал – восемь, пока одна из медсестер тихонько не посоветовала мне ответить, что шесть. После этого на меня махнули рукой, повесили табличку, на которой на немецком языке было написано, что я болен, и отпустили. Когда я пришел в деревню, мне сказали, что я единственный, кто вернулся. Позже я узнал, что из двадцати детей, забранных из деревни, выжил я один.

В 1944 нас освободили, а старосту арестовали сотрудники НКВД и собирались расстрелять за пособничество фашистам. Мать попросила освободить его, сказав, что он с самого начала знал, кто мы. Старосту оправдали и направили на службу в Красную армию.

После окончания войны нас нашел муж маминой подруги, оказалось, что всю его семью убили в 1943. Вывели всех учителей на улицу и требовали признания в том, что они евреи. Никто не признавался. Тогда немцы начали расспрашивать детей, давая им конфеты, а потом расстреляли всех. Наша хозяйка узнала о том, что мы евреи только после окончания войны. Позже, от государства Израиль, она получила звание «праведника мира».

Эту историю рассказал прадедушка во время встречи с сослуживцем. О войне он со мной говорил мало. Но тут…

– Лето 1944 года, Белоруссия. Через сожженное село шла наша зенитная батарея. Слава Богу – колодец цел. Времени у нас – едва набрать фляжки и перемотать портянки. Единственная живая душа – рыжий котёнок. Он щурился на солнце на останках сгоревшего сруба. Люди или давно погибли, либо ушли.

Пожилой старшина, докуривая цигарку, долго смотрел на котенка, а потом взял и посадил на облучок. Накормил остатком обеда, нарек Рыжиком и объявил его седьмым бойцом расчета. С намеком на будущую славу уничтожителя мышей и прочей непотребности в окопах, а особенно в землянках. К зиме Рыжик вырос в здорового котяру со скромным, покладистым и честным белорусским характером.

Во время налетов вражеской авиации Рыжик исчезал неизвестно куда и появлялся, только когда зачехлят пушки. Тогда же за котом и была отмечена ценная особенность: за полминуты до налета (и перед тем, как убежать) Рыжик глухо рычал в ту сторону, с которой появятся вражеские самолеты. Видимо, дом, в котором он жил, был разбит немецкой авиацией, и звук, несущий смерть, он запомнил навсегда.

Такой слух оценила вся батарея. Своевременность нашей готовности к воздушным атакам противника выросла на порядок, ровно, как и репутация Рыжика.

В конце апреля 1945 года батарея отдыхала. Было это то ли в Восточной Пруссии, то ли Германии, не важно. Война шла к концу. За последними фрицами в воздухе шла настоящая охота, поэтому батарея просто наслаждалась весенним солнышком.

Но вдруг Рыжик проснулся, поднял шерсть дыбом и недобро зарычал строго на восток. Невероятная ситуация, ведь на Востоке Москва и прочий тыл. Но коту мы верим. 37-миллиметровку можно привести в боевое положение из походного за 25-30 сек. А в данном статичном случае – за 5-6 секунд. Стволы на всякий случай навели на восток. Ждем. С дымным шлейфом появляется наш ястребок. За ним висит на минимальной дистанции FW-190. Батарея вклинилась двойной очередью и Фокер воткнулся в землю за 500–700 м от наших позиций. Ястребок на развороте качнул крылом и ушел на посадку, благо, здесь все базы рядом.

На следующий день пришла машина полная гостей и привезла летчика – грудь в орденах, растерянный вид и чемодан с подарками. Говорит: “Как вы догадались, что мне нужна помощь?”

Киваем на Рыжика - ему скажи спасибо! Летчик недоумевает. На следующий день вернулся с двумя килограммами свежей печенки для Рыжика. И уже не шутил, угощая кота, поверил и благодарил.

Демобилизовавшись, старшина забрал Рыжика с собой.

Подготовил Сергей Черных