– Я попал в армию в 1940 году после окончания школы и начал войну танкистом. В 1939 году был принят закон о том, что все школьники после окончания школы должны идти в армию, за исключением тех, кто поступает в военные училища или академии. Я попал в восемнадцатую танковую дивизию, которая размещалась в Калуге, и встретил войну, если не зрелым солдатом, то прошедшим какую-то военную школу. Я был командиром танка.

Танки Т-26, на которых я служил, были очень слабенькими, с тонкой броней. У них был бензиновый мотор, вместо пушки был огнемет, внутри танка располагались еще два контейнера: один контейнер в 350 литров с бензином, другой в 350 литров для горючей смеси, поэтому эти танки, как пороховые бочки, были благодатной целью для немецких танков. Попадания пули в броню было достаточно, чтобы танк вспыхнул. Эта машина совершенно не годилась для танковых боев. В первом же бою все наши танки сгорели. Я и мой экипаж остались в живых, потому что мы были запасными, поскольку танков не хватало. Наша первая смена сгорела.

Потом меня направили в офицерское училище, где готовили командиров взводов со знанием немецкого языка. Правда, мы поначалу не понимали, для чего командиру взвода нужен немецкий язык. Потом эти курсы распустили, и нас переправили на курсы ГРУ в Ставрополе на Волге, ныне город Тольятти. Там была очень хорошая языковая школа. После нее меня направили в седьмой отдел ГРУ, который занимался работой среди войск противника. Там я и прослужил до конца войны. Этот отдел занимался пропагандой, и задачей нашей было – разложение войск противника. Это предполагало проведение устной и письменной (листовки) пропаганды, запуск пропагандистских групп через линию фронта, т. е. поиск среди военнопленных людей, которые настроены антифашистски, их вербовка и организация групп, которые мы пропускали через линию фронта для проведения уже не чисто разведывательной работы, а пропагандистской. Разведчики помогали нам осуществлять переход, а мы помогали тем, что ставили группам конкретные разведывательные задачи.

Эти группы действовали от имени «Национального комитета свободной Германии», гарантировали солдатам свободный переход через линию фронта. На первых порах, когда немецкая армия была еще в эйфории побед, наша работа производила незначительный эффект, а уже во второй половине войны, особенно, с 1943 года, этот метод начал давать хорошие результаты.

– К сожалению, об этом почти ничего неизвестно. Мы знаем и по фильмам, и по книгам, как работали в этом отношении немцы, а вот то, что и наши занимались такой сложной работой, ничего не говорят. А как Вы осуществляли пропаганду в немецких передовых частях?

– Это было так. Во время войны были два вида установок: МГУ (мощная громкоговорящая установка) и ОГУ (окопная громкоговорящая установка). ОГУ мы использовали в основном ночью, когда было тихо. Два громкоговорителя размещали на нейтральной полосе, а сами были в окопе. С нами часто присутствовал немец-антифашист, иногда мы вещали от своего имени. МГУ устанавливалась на машине. У нас сначала была наша установка, но она была очень неудобна для работы, потому что громкоговоритель располагался впереди над кабиной водителя. Но после проведения вещания нужно было быстро ретироваться, поскольку через пять-семь минут начинался бешеный минометный обстрел. Два экипажа у нас погибли. Потом в наши руки попала трофейная установка, где громкоговоритель был сзади. Это было гораздо удобней.

Вторую половину войны я провел в первой гвардейской армии. Нам дали У-2, так называемый, кукурузник, с которого мы разбрасывали листовки. Во второй половине войны появились «пропагандистские мины». Когда эта мина падала, она раскрывалась и разбрасывала листовки. Главным все же был запуск антифашистских групп. Мы давали им полный инструктаж, и шли они с полным вооружением.

– Много погибало таких групп?

– У меня был один паренек из Берлина по фамилии Ян, очень смелый человек, студент, который потом погиб. Он одиннадцать раз переходил линию фронта. Были и другие успешные ребята.

– Сколько вам было лет тогда?

– Двадцать один год.

– И в двадцать один год советское командование доверяло таким молодым людям осуществление столь сложной работы? Получается, что воевали совсем мальчишки, вчерашние школьники…

– А других-то не было. У меня за спиной была лишь средняя школа, курсы и инициатива. Вообще, самым сложным, вне всякого сомнения, был 1941 год, я не люблю его вспоминать, поскольку наша танковая дивизия практически вся погибла, и я случайно остался в живых. В сорок первом немецкие солдаты были загипнотизировали даже не самим фашизмом, а непрерывными победами. Даже тот, кто в тридцать третьем году был против нацистов, стал за них после триумфального военного марша Германии по всей Европе. Учитывать нужно и то, что у немцев было глубокое чувство оскорбленного национального достоинства после поражения в Первой мировой войне, Версальского договора и отвратительного поведения победителей после войны. И Гитлер, которого сначала скептически воспринимали, обеспечил ликвидацию последствий Версальского договора. Чехословакия была оккупирована бескровно, Австрия бескровно, Польша пала через две недели, «несокрушимая» Франция через три. Многие немцы были в восторге от фюрера.

– Тогда как можно объяснить чудовищную жестокость немцев?

– Война – вещь жестокая, и, бесспорно, немцы устроили кровавую диктатуру на наших территориях. Когда начинают рассказывать сказки по этому поводу, я закрываю глаза и вспоминаю свой поход сразу после бегства немцев. Они в последний момент расправлялись с местным населением, и вся дорога была уставлена виселицами, не говоря уже о Белоруссии, где сжигали людей целыми селами. Немцам внушалось, что славяне – это недочеловеки, с ними не нужно вести себя как с цивилизованными народами. В Европе они так не зверствовали, там скорее чудовищная жестокость была исключением, а у нас правилом. Немцы создавали специальные карательные отряды, были и отряды коллаборационистов. У нас говорят только о власовцах. Власов был заметной фигурой, но до Власова была бригада Каминского, татарский легион, азербайджанский легион и т. д. Но после Московской битвы немцы стали другими.

– Где застала Вас победа?

– Смешно сказать, победа меня застала в Москве, потому что вдруг ГлавПУР почему-то решил в апреле 1945 года повысить нашу квалификацию… Было дано указание каждому фронту выделить нескольких человек для учебы…

Потом я вернулся и продолжал войну. Я вообще праздновал победу дважды. Первый раз в Москве, где получил множество поцелуев, поскольку всех целовали, кто в военной форме да еще с полевыми погонами, а потом я вернулся на фронт, когда наши в Чехословакии еще продолжали войну до 14 мая.

– Вы остались в армии после победы?

– Да, наши быстро вывели войска из Чехословакии, что правильно сделали, и нас вообще очень хорошо встречали там и провожали. Потом наши войска отвели в район Киева. Но в Киеве мне уже нечего было делать, и меня откомандировали в резерв ГлавПУРа в Москву. Меня вызвали в управление кадров, познакомили с неким штатским, который оказался начальником бюро информации советской военной администрации в Германии, который и формировал состав этого бюро, и я совершенно для себя неожиданно в конце августа оказался в Берлине на работе в бюро информации. Я оставался военным до 1947 года, но не связывал свою будущую судьбу с армией. Однако до 1949 года уже в качестве гражданского специалиста я проработал в Германии в советской военной администрации.

– Мне непонятно, почему Запад столь равнодушно взирает на легализацию нацистов в Прибалтике и на Западной Украине. Это такая политика?

– Это результат целенаправленной политики. Они не хотят ссориться с прибалтами. Касательно Украины, тут у меня все клокочет, что относится к Галичине. У меня еще во время войны состоялся такой разговор. На Западном Буге я ночевал в хате местного старика-учителя. Это самый центр Галичины. Он говорил мне: «Я, конечно, украинский националист, но я благодарен Сталину за то, что он впервые в истории объединил Украину. Но Сталин не учитывает одного обстоятельства. Дело в том, что наша Галичина и Слободская Украина – это, по сути, разные народы. Это выйдет России боком». Что и получилось. Галичина – это австрийские провинции, ориентированные на Австрию и австрийский образ жизни. Они от Слободской Украины очень сильно отличаются.

Как-то мы стояли в большом селе на Западной Украине юго-западнее Львова. Там жили поляки. У нас сложились самые теплые отношения с местными жителями. Потом мы пошли дальше, продвинулись на сто километров, а потом начальство меня послало в штаб фронта. Дорога шла недалеко от этого села, и я решил заехать в него. Я приехал и был поражен. От огромного села остались только развалины. Я не мог понять, ведь линия фронта ушла далеко на запад! Я нашел живых людей, которые мне рассказали, что когда мы ушли, пришли бендеровцы и разрушили все до основания, а жителей сожгли в костеле. Когда мне говорят об украинских националистах, я вспоминаю об этом селе.

– Александр Абрамович, что Вы скажете о современных оценках той войны?

– Дело в том, что у каждого народа и государственной нации есть свои исторические символы. Они играют роль скреп. Великая Отечественная война для нашего народа является скрепой на уровне подсознания. Это не случайно, потому что тогда во весь рост встал вопрос выживания всего народа. Это была не простая война, а война за существование. Но были неоднократные попытки, если не стереть из памяти, то принизить значение войны. Начались эти попытки сразу после ее окончания. Сталин не любил победоносных генералов, батальонных командиров, и значение победы принижалось. Этого уже не помнят, но я хорошо это помню. Например, люди гордились своими боевыми орденами, но спустя несколько месяцев после победы начали награждать боевыми орденами тыловиков. И фронтовики, не сговариваясь, сняли свои ордена. Потом было введено правило награждать орденами за выслугу лет, и начали награждать боевыми орденами офицеров, которые не нюхали пороху. Таким образом принижали значение боевых наград. Потом отменили праздник победы, до 1956 года не вышло ни одной книги по истории войны, отменили льготы фронтовикам и т. д. Повлияло это на отношение к войне? Нет.

То же самое произошло в девяностых годах, когда стали изучать так называемые «белые пятна». Нельзя описывать войну как цепь поражений, особенно, если война выиграна. Когда мои внуки в конце девяностых принесли мне учебник по истории, и я прочел что пишут о войне, мне стало в прямом смысле слова плохо. Нельзя так преподавать историю войны молодежи. Помогло это принизить значение победы в той войне? Нет.

Однако и опираться на ветеранов в изучении войны уже нельзя. Самым молодым ветеранам сейчас восемьдесят пять лет. Нужно сделать все, чтобы этот важнейший фактор, определяющий российскую идентичность – Великая Отечественная война и победа в ней, нравится этого кому-то или нет, – остался в нашей жизни. Потеряем это, потеряем себя!

Антон Мстиславин

специальный корреспондент журнала "Политическое образование", 5.5.12